МЕТЕЛЬ
Кони мчатся по буграм Жуковский |
The SnowstormPlease note that we have attempted to translate Horses gallop through the plain Zhukovsky |
|
| В конце 1811 года, в эпоху нам достапамятную, жил в своем поместье Ненарадове добрый Гаврила Гаврилович Р**. Он славился во всем округе гостеприимством и радушием; соседы поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек в бостон с его женою, | At the end of the year 1811, an epoch memorable for us, there lived on his estate Nenaradovo the kind Gavril Gavrilovich R. He was famous throughout the district for his hospitality and friendliness; neighbours came to his house constantly to eat, to drink, to play a game of "Boston" for five copecks stakes with his wife, | |
| а некоторые для того, чтобы поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу. Она считалась богатой невестою, и многие прочили её за себя или за сыновей. | and some to have a look at their daughter, Marya Gavrilovna, a slender, pale seventeen year old maiden. She was considered a good match, and many intended her for themselves or for their sons. | |
| Марья Гавриловна была воспитана на французских романах и следственно была влюблена. Предмет, избранный ею, был бедный армейский прапорщик, находившийся в отпуску в своей деревне. Само по себе разумеется, что молодой человек пылал равною страстию, и что родители его любезной, заметя их взаимную склонность, запретили дочери о нем и думать, а его принимали хуже, нежели отставного заседателя. Наши любовники были в переписке и всякий день видались наедине в сосновой роще или у старой часовни. Там они клялись друг другу в вечной любви, сетовали на судьбу и делали различные предположения. Переписываясь и разговаривая таким образом, они (что весьма естественно) дошли до следующего рассуждения: если мы друг без друга дышать не можем, а воля жестоких родителей препятствует нашему благополучию, то нельзя ли нам будет обойтись без неё? Разумеется, что эта счастливая мысль пришла сперва в голову молодому человеку, и что она весьма понравилась романтическому воображению Марьи Гавриловны. Наступила зима и прекратила их свидания; но переписка сделалась тем живее. Владимир Николаевич в каждом письме умолял ее предаться ему, венчаться тайно, скрываться несколько времени, броситься потом к ногам родителей, которые, конечно, будут тронуты наконец героическим постоянством и несчастием любовников и скажут им непременно: «Дети! Придите в наши объятия». Марья Гавриловна долго колебалась; множество планов побега было отвергнуто. Наконец она согласилась: в назначенный день она должна была не ужинать, удалиться в свою комнату под предлогом головной боли. Девушка её была в заговоре; обе они должны были выйти в сад через заднее крыльцо, за садом найти готовые сани, садиться в них и ехать за пять верст от Ненарадова в село Жадрино, прямо в церковь, где уж Владимир должен был их ожидать. Накануне решительного дня Марья Гавриловна не спала всю ночь; она укладывалась, увязывала белье и платье, написала длинное письмо к одной чувствительной барышне, ее подруге, другое к своим родителям. Она прощалась с ними в самых трогательных выражениях, извиняла свой проступок неодолимою силою страсти и оканчивала тем, что блаженнейшею минутою жизни почтёт она ту, когда позволено будет ей броситься к ногам дражайших ее родителей. Запечатав оба письма тульской печаткой, на которой изображены были два пылающие сердца с приличною надписью, она бросилась на постель перед самым рассветом и задремала; но и тут ужасные мечтания поминутно её пробуждали. То казалось ей, что в самую минуту, как она садилась в сани, чтоб ехать венчаться, отец её останавливал её, с мучительной быстротой тащил её по снегу и бросал в тёмное, бездонное подземелье ... и она летела стремглав с неизъяснимым замиранием сердца; то видела она Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного. Он, умирая, молил её пронзительным голосом поспешить с ним обвенчаться ... другие безобразные, бессмысленные видения неслись перед нею одно за другим. Наконец она встала, бледнее обыкновенного и с непритворной головною болью. Отец и мать заметили ее беспокойство; их нежная заботливость и беспрестанные вопросы: что с тобою Маша? не больна ли ты, Маша? раздирали её сердце. Она старалась их успокоить, казаться веселою, и не могла. Наступил вечер. Мысль, что уже в последний раз провожает она день посреди своего семейства, стесняла её сердце. Она была чуть жива; она втайне прощалась со всеми особами, со всеми предметами, ее окружавшими. Подали ужинать; сердце её сильно забилось. Дрожащим голосом объявила она, что ей ужинать не хочется, и стала прощаться с отцом и матерью. Они поцеловали её и, по обыкновению, благословили: она чуть не заплакала. Пришед в свою комнату, она кинулась в кресла и залилась слезами. Девушка уговаривала её успокоиться и ободриться. Всё было готово. Через полчаса Маша должна была навсегда оставить родительский дом, свою комнату, тихую девическую жизнь ... На дворе была метель; ветер выл, ставни тряслися и стучали; всё казалось ей угрозой и печальным предзнаменованием. Скоро в доме всё утихло и заснуло. Маша окуталась шалью, надела теплый капот, взяла в руки шкатулку свою и вышла на заднее крыльцо. Служанка несла за нею два узла. Они сошли в сад. Метель не утихала; ветер дул навстречу, как будто силясь остановить молодую преступницу. Они насилу дошли до конца сада. На дороге сани дожидались их. Лошади, прозябнув, не стояли на месте; кучер Владимира расхаживал перед оглоблями, удерживая ретивых. Он помог барышне и её девушке усесться и уложить узлы и шкатулку, взял возжи, и лошади полетели. Поручив барышню попечению судьбы и искусству Терёшки кучера, обратимся к молодому нашему любовнику. | Marya Gavrilovna was brought up on French novels, and
consequently was in love. The object chosen by her was a poor army lieutenant, staying on
leave in his country place. It is goes without saying that the young man burned with equal
passion, and that the parents of his beloved, observing their mutual inclination, forbade
their daughter to think of him, and received him worse than the district court assessor. Our lovers kept up a correspondence and saw each other alone in the pinewood or by the old chapel. They exchanged vows of eternal love, complained of their fate and made various plans. Corresponding and conversing in this fashion, they (quite naturally) arrived at the following conclusion: if we cannot breathe without each other, and the will of cruel parents prevents our happiness, couldn't we do without it [their consent?] It goes without saying that this fortunate idea occurred first to the young man, and strongly appealed to Marya Gavrilovna's romantic imagination. Winter came and put a stop to their meetings, but their correspondence grew all the more lively. Vladimir Nicolaevich in every letter implored her to become his, to marry secretly, remain in hiding for a time, and then throw themselves at the feet of her parents who would, of course, finally be touched by the heroic constancy and unhappiness of the lovers and be sure to say to them: 'Children, come to our arms!' Marya Gavrilovna hesitated for a long time; many plans of elopement were rejected by her. At last she consented: on the appointed day she was to have no supper and retire to her room on the pretext of headache. Her maid was in the conspiracy; they were both to slip by the back door into the garden, find at the other side of it a sledge waiting for them, get into it and drive five versts from Nenaradova to the village of Zhadrino, straight to the church, where Vladimir would be waiting for them. On the eve of the decisive day Marya Gavrilovna did not sleep all night; she packed, tied her linen and dresses into bundles, wrote a long letter to a young lady of great sensibility, her friend, and another to her parents. She took leave of them in most touching words, excused her action by the irresistible force of passion, and finished by declaring that the most blissful moment of her life she will consider will the one when she will be allowed to throw herself at the feet of her dearest parents. Having sealed both letters with a Tula seal, on which was depicted two flaming hearts and an appropriate inscription, she threw herself on to her bed just before daybreak and dozed off, but terrible dreams woke her up every minute. Once it seemed to her that just as she was getting into the sledge to go to get married, her father stopped her, dragged her painfully fast over the snow, threw her into a dark bottomless dungeon ... and she flew headlong, her heart fluttering desperately. Then she saw Vladimir lying on the grass, pale and covered with blood. He, dying, implored her in a piercing voice to make haste and marry him.... Other visions, senseless and hideous, flitted before her in rapid succession. At last she got up, paler than usual, and with a genuine headache. Her father and mother noticed her uneasiness, their tender solicitude and constant questions 'What is it, Masha?' 'Are you unwell, Masha?' wrung her heart. She tried to reassure them, to appear gay, and could not. Evening came. The thought that she was spending it for the last time in the midst of her family, made her heart ache. She could scarcely breathe; she was secretly taking leave of every person and every object around her. Supper was served; her heart beat violently. In a trembling voice she said that she did not feel like eating, and bade good night to her father and mother. They kissed and blessed her as usual: she started weeping. Having come to her room she threw herself into an armchair and burst into tears. Her maid pleaded with her to calm herself and take courage. All was ready. In half an hour Masha would have to leave forever her parental home, her room, her peaceful girlhood.... Outside a snowstorm was raging, the wind howled, the shutters shook and clattered; everything seemed to her a threat and a mournful omen. Soon all was quiet and asleep in the house. Masha wrapped herself up in a shawl, put on a warm cloak, took her casket, and came out by the back door. The maid followed her, carrying two bundles. They went out into the garden. The snowstorm did not abate; the wind blew against them as though trying to stop the young criminal. They with difficulty reached the end of the garden. In the road the sledge was waiting for them. The horses were feeling the cold and could hardly stand still; Vladimir's coachman paced to and fro in front of the shafts, restraining the spirited animals. He helped the young lady and her maid to settle in the sledge and arrange their bundles and the casket, took up the reins, and the horses flew. Having entrusted the young lady in the care of fate and of the coachman Tereshka's skill, and turn to our young lover. |
|
| Целый день Владимир был в разъезде. Утром был он у жадринского священника; насилу с ним уговорился; потом поехал искать свидетелей между соседними помещиками. Первый, к кому явился он, отставной сорокалетний корнет Дравин, согласился с охотою. Это приключение, уверял он, напоминало ему прежнее время и гусарские проказы. Он уговорил Владимира остаться у него отобедать и уверил его, что за другими двумя свидетелями дело не станет. В самом деле, тотчас после обеда явились землемер Шмит в усах и шпорах и сын капитан-исправника, мальчик лет шестнадцати, недавно поступивший в уланы. Они не только приняли предложение Владимира, но даже клялись ему в готовности жертвовать для него жизнию. Владимир обнял их с восторгом и поехал домой приготовляться. | Vladimir spent the whole day driving from place to place. In the morning he went to see the priest at Zhadrino, and had much difficulty in arranging matters with him; then he went in search of prospective witnesses among the neighboring landowners. His first call was to a retired cavalry officer, Dravin, a man of forty, whom readily consented, saying that this adventure reminded him of the old days and of the hussars' frolics. He persuaded Vladimir to stay to dinner and assured him that there would be no difficulty in finding the two other witnesses. And indeed immediately after dinner two guests arrived: Schmidt, the surveyor, who wore a moustache and spurs, and the police-captain's son, a boy of sixteen not long enlisted in the uhlans. They not only accepted Vladimir's offer, but swore that they were ready to lay down their lives for him. He embraced them enthusiastically and went home to make ready. |
|
| Уже давно смеркалось. Он отправил своего надёжного Терёшку в Ненарадово с своею тройкою и с подробным, обстоятельным наказом, а для себя велел заложить маленькие сани в одну лошадь, и один без кучера отправился в Жадрино, куда часа через два должна была приехать и Марья Гавриловна. Дорога была ему знакома, а езды всего двадцать минут. | Dusk had long fallen. He sent his faithful Tereshka with the troika to Nenaradovo, giving him detailed and careful instructions, ordered a small sledge with one horse for himself, and set out without a coachman to Zhadrino where in a couple of hours Marya Gavrilovna was to arrive. He knew his way, and it was only a twenty minutes' drive. |
|
| Но едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и сделалась такая метель, что он ничего не взвидел. В одну минуту дорогу занесло; окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снегу; небо слилось с землёю; Владимир очутился в поле и напрасно хотел снова попасть на дорогу; лошадь ступала наудачу и поминутно то взьезжала на сугроб, то проваливалась в яму; сани поминутно опрокидывались. - Владимир старался только не потерять настоящего направления. Но ему казалось, что уже прошло более получаса, а он не доезжал ещё до жадринской рощи. Прошло ещё около десяти минут; рощи всё было не видать. Владимир ехал полем, пересечённым глубокими оврагами. Метель не утихала, небо не проясаялось. Лошадь начинала уставать, а с него пот катился градом, несмотря на то, что он поминутно был по пояс в снегу. | But no sooner had Vladimir come into the open field than the wind rose and such a snowstorm blew up that he could not see a thing. The road was instantly buried in snow; everything around disappeared in a thick yellowish haze through which white flakes of snow were flying; the sky was merged with the earth. Vladimir found himself in the open plain and vainly tried to regain the road; his horse moved at random, now climbing a snowdrift, now sinking into a pit; the sledge constantly turned over. All that Vladimir endeavoured to do was not to lose his bearings. But it seemed to him that more than half an hour had passed and he had not yet reached the Zhadrino copse. Another ten minutes passed; the copse was still not to be seen. Vladimir was driving across a plain criss-crossed by deep ravines. The snowstorm did not abate, the sky did not clear. The horse began to tire, and he was bathed in perspiration, although every minute he sank waist-deep in the snow. |
|
| Наконец он увидел, что едет не в ту сторону. Владимир остановился: начал думать, припоминать, соображать, и уверился, что должно было взять ему вправо. Он поехал вправо. Лошадь его чуть ступала. Уже более часа был он в дороге. Жадрино должно было быть недалеко. Но он ехал, ехал, а полю не было конца. Всё сугробы да овраги; поминутно сани опрокидывались, поминутно он их поднимал. Время шло; Владимир начинал сильно беспокоиться. | At last he saw that he was going in the wrong direction. Vladimir stopped: he began to think, to recall his movements, to consider where he was, and decided that he should have turned to the right. He went to the right. His horse was scarcely able to walk. He had been more than an hour on his way. Zhadrino should have been close by. But he drove on and on, and the plain was endless. It was nothing but snowdrifts and ravines; the sledge turned over every minute and every minute he righted it. Time passed; Vladimir began to feel extremely uneasy. |
|
| Наконец в стороне что-то стало чернеть, Владимир поворотил туда. Приближаясь, увидел он рощу. Слава Богу, подумал он, теперь близко. Он поехал около рощи, надеясь тотчас попасть на знакомую дорогу или объехать рощу кругом: Жадрино находилось тотчас за нею. Скоро нашёл он дорогу и въехал во мрак дерев, обнажённых зимою. Ветер не мог тут свирепствовать; дорога была гладкая; лошадь ободрилась и Владимир успокоился. | At last, on one side something showed black, Vladimir turned in that direction. As he drew near he saw a copse. 'Thank God,' he thought, 'it isn't far now.' He drove alongside the copse, hoping to strike the familiar road at once, or to drive round the copse: Zhadrino lay just behind it. He soon found the road and entered into the darkness under the trees uncovered by winter. The wind could not rage here; the road was smooth; the horse rallied, and Vladimir regained his composure. |
|
| Но он ехал, ехал, а Жадрина было не видать; роще не было конца. Владимир с ужасом увидел, что он заехал в незнакомый лес. Отчаяние овладело им. Он ударил по лошади; бедное животное пошло было рысью, но скоро стало приставать и через четверть часа пошло шагом, несмотря на все усилия несчастного Владимира. | But he went on and on, and Zhadrino was not to be seen; the copse was endless. Vladimir saw with horror that he had entered a forest he did not know. Despair possessed him. He struck the horse; the poor animal broke into a trot, but soon began to flag, and quarter of an hour later walked along at foot pace, in spite of all the endeavours of poor Vladimir to urge it on. |
|
| Мало-по-малу
деревья начали редеть, и Владимир выехал из лесу;
Жадрина было не видать. Должно было быть около
полуночи. Слёзы брызнули из глаз его; он поехал наудачу. Погода утихла, тучи
расходились, перед ним лежала равнина, устланная белым волнистым
ковром. Ночь была довольно ясна. Он увидел невдалеке деревушку, состоящую из четырёх или пяти
дворов. Владимир поехал к ней. У первой избушки он
выпрыгнул из саней, подбежал к окну и стал
стучаться.Через несколько минут деревянный
ставень поднялся, и старик высунул свою седую
бороду. «Что те надо?» «Далеко ли Жадрино? » - «Жадрино-то далеко ли?» «Да, да! Далеко ли? » « Недалече, вёрст десяток будет ». При сем ответе Владимир схватил себя за волосы и остался недвижим, как человек, приговорённый к смерти. |
Gradually the trees began to thin, and Vladirnir came out of the forest. Zhadrino was not to be seen. It must have been about midnight. Tears streamed from his eves; he drove on at random. The storm had ceased. The clouds were dispersing; a plain covered with a white, wavy carpet lay before him. The night was fairly clear. He saw not far away a hamlet consisting of four or five homesteads. Vladimir drove up to it. At the first cottage he jumped off, ran up to the window, and began knocking. After a few minutes the wooden shutter was lifted and an old man thrust out his grey beard. 'What do you want?' 'Is it far to Zhadrino?' 'To Zhadrino, you say?' 'Yes, yes! Is it far?' 'No, not far; about ten versts.' At this answer Vladimir remained motionless, clutching at his hair like a man sentenced to death. |
|
| «А отколе ты? »
продолжал старик. Владимир не имел духа отвечать
на вопросы « Можешь ли ты, старик, - сказал он, - достать мне лошадей до Жадрина?» « Каки у нас лошади » , отвечал мужик. « Да не могу ли взять хоть проводника? Я заплачу, сколько ему будет угодно». - « Постой, -- сказал старик, опуская ставень, - я те сына вышлю; он те проводит». Владимир стал дожидаться. Не прошло минуты, он опять начал стучаться. Ставень поднялся, борода показалась. « Что те надо? » « Что ж твой сын? » « Сейчас выйдет, обувается. Али ты прозяб? взойди погреться». |
'And where do you come from?' the old man continued. Vladimir was too dispirited to answer questions. 'Can you get me some horses, old man," he said, "to take me to Zhadrino?' 'What sort of horses would we have!", the peasant answered. 'Can I at least have a guide? I'll pay him what he likes.' 'Wait,' said the old man, lowering the shutter. 'I ‘ll send you my son; he'll go with you.' Vladimir waited. In less than a minute he began knocking, again. The shutter was raised, the beard poked out. 'What do you want?' 'Is your son coming?' 'He won't be long, he is putting on his boots. Or are you cold? Come in and warm yourself.' |
|
| « Благодарю, высылай скорее сына». Ворота заскрыпели; парень вышел с дубиною и пошёл вперёд, то указывая, то отыскивая дорогу, занесённую снеговыми сугробами. «Который час? » спросил его Владимир. «Да уж скоро рассвенёт», отвечал молодой мужик. Владимир не говорил уже ни слова. Пели петухй и было уже светло, как достигли они Жадрина. Церковь была заперта. Владимир заплатил проводнику и поехал на двор к священнику. На дворе тройки его не было. Какое известие ожидало его! |
"Thank you; send your son to be quick.' The gates creaked; a young man with a thick stick came out and walked ahead, now pointing out the road snowed up by snowy drifts, now looking for it. 'What time is it?' Vladimir asked him. 'It will soon be light,' the young peasant answered. Vladimir said nothing more. Cocks were crowing and it was already light when they reached Zhadrino. The church was locked. Vladimir paid his guide and drove to the priest's house. His troika was not in the courtyard. What news awaited him! |
|
| Но возвратимся к добрым ненарадовским помещикам и посмотрим, что-то у них делается. | But let us return to the good people at Nenaradovo and see what is happening there. |
|
| А ничего. | Well, nothing. | |
| Старики проснулись и вышли в гостиную, Гаврила Гаврилович в колпаке и байковой куртке, Прасковья Петровна в шлафроке на вате. Подали самовар, и Гаврила Гаврилович послал девчонку узнать от Марьи Гавриловны, каково её здоровье и как она почивала. Девчонка воротилась, объявляя, что барышня почивала-де дурно, но что ей-де теперь легче, и что она-де сейчас придёт в гостиную. В самом деле, дверь отворилась, и Марья Гавриловна подошла здороваться с папенькой и с маменькой. | The old couple woke up and came into the drawing room, Gavril Gavrilovitch in a nightcap and a warm jacket, Praskovya Petrovna in a quilted dressing gown.. The samovar was brought in, and Gavril Gavrilovitch sent the little servant girl to inquire how Marya Gavrilovna felt and how she had rested. The girl returned saying that the young lady had had a bad night, but was feeling better now, and would come to the drawing room directly. Indeed the door opened, and Marya Gavrilovna came in to wish good morning to her father and mother. | |
| «Что твоя голова, Маша?» спросил
Гаврила Гаврилович. «Лучше, папенька», отвечала Маша. « Ты верно, Маша, вчерась угорела», сказала Прасковья Петровна. « Может быть, маменька », отвечала Маша. |
'How is your headache, Masha?' asked Gavril Gavrilovitch. 'It's better, papa,' Masha answered. 'I expect it's the charcoal fumes yesterday that gave it you,' said Praskovya Petrovna. "May be, mamma" Masha answered. |
|
| День прошёл благополучно, но в ночь Маша занемогла. Послали в город за лекарем. Он приехал к вечеру и нашёл больную в бреду. Открылась сильная горячка, и бедная больная две недели находилась у края гроба. | The day passed as usual, but in the night Masha was taken ill. They sent to town for the doctor. He arrived towards evening, and found the patient delirious. She was in high fever, and for a fortnight the poor girl hovered on the brink of death. | |
| Никто в доме не знал о предположенном побеге. Письма, накануне ею написанные, были сожжены; её горничная никому ни о чём не говорила, опасаясь гнева господ. Священник, отставной корнет, усастый землемер и маленький улан были скромны, и не даром. Терёшка кучер никогда ничего лишнего не высказывал, даже и в хмелю. Таким образом тайна была сохранена более чем полудюжиною заговорщиков. Но Марья Гавриловна сама, в беспрестанном бреду, высказывала свою тайну. Однако ж её слова были столь несообразны ни с чем, что мать, не отходившая от её постели, могла понять из них только то, что дочь её была смертельно влюблена во Владимира Николаевича, и что вероятно любовь была причиною её болезни. Она советовалась со своим мужем, с некоторыми соседами, и наконец единогласно все решили, что видно такова была судьба Марьи Гавриловны, что суженого конем не объедешь, что бедность не порок, что жить не с богатством, а с человеком, и тому подобное. Нравственные поговорки бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что можем выдумать себе в оправдание. | No one in the house knew about the proposed elopement. The letters she had written on the eve of it were burnt; her maid did not say a word to anyone, fearing the masters' anger. The priest, the retired cavalry officer, the moustached surveyor, and the young uhlan were discreet, and with a good reason. The coachman Tereshka never led slip an unecessary word, not even when he was drunk. Thus the secret was preserved by more than half a dozen conspirators. But Marya Gavrilovna herself, in her continual delirium, gave away her secret. Her words, however, were so incoherent that her mother, who never left her bedside, could only understand from them that her daughter was desperately in love with Vladimir Nikolaevich and that probably love was the cause of her illness. She consulted with her husband and with some of their neighbours and at last all unanimously agreed that evidently such was the fate of Marya Gavrilovna, that "it is impossible to ride past one's intended", that "poverty is not a vice", that "one had to live not with the wealth but with the man", and so on. Moral proverbs are wonderfully useful in cases when we can think of little to say to justify ourselves. | |
| Между тем барышня стала выздоравливать. Владимира давно не видно было в доме Гаврилы Гавриловича. Он был напуган обыкновенным приёмом. Положили послать за ним и объявить ему неожиданное счастие: согласие на брак. Но каково было изумление ненарадовских помещиков, когда в ответ на их приглашение получили они от него полусумасшедшее письмо! Он объявлял им, что нога его не будет никогда в их доме, и просил забыть о несчастном, для которого смерть остаётся единою надеждою. Через несколько дней узнали они, что Владимир уехал вармию. Это было в 1812 году. | Meanwhile the young lady began to recover. Vladimir not been seen in Gavril Gavrilovitch's house for ages. He had been scared away by his usual reception there. It was decided to send for him and announce to him unexpected good fortune: their consent to the marriage. But what was the amazement of the owners of Nenaradovno when in reply to their invitation they received a half-crazy letter from him! He declared that he would never set foot in their house and begged them to forget the unhappy man whose only hope was in death. A few days later they heard that Vladimir had gone to join the army. That was in 1812. | |
| Долго не смели объявить об этом выздоравливающей Маше. Она никогда не упоминила о Владимире. Несколько месяцев уже спустя, нашед имя его в числе отличившихся и тяжело раненых под Бородиным, она упала в обморок, и боялись, чтоб горячка её не возвратилась. Однако, слава Богу, обморок не имел последствий. | It was a long time before they ventured to tell this to the recovering Masha. She never mentioned Vladimir. Several months later, having found his name among those who had distinguished themselves and been dangerously wounded in the battle of Borodino, she fainted, and it was feared that her fever might return. But, thank heaven, the fainting fit had no bad consequences. | |
| Другая печаль её посетила: Гаврила Гаврилович скончался, оставя её наследницей всего имения. Но наследство не утешало её; она разделяла искренно горесть бедной Прасковьи Петровны, клялась никогда с нею не расставаться; обе они оставили Ненарадово, место печальных воспоминаний, и поехали жить в ***ское поместье. | She was visited by another sorrow: Gavril Gavrilovich died, leaving her his sole heiress. But wealth was no comfort to her; she sincerely shared Praskovya Petrovna's grief and vowed never to part from her. They both left Nenaradovo, the place of sad memories, and went to live on ***sky estate. | |
| Женихи кружились и тут около милой и богатой невесты; но она никому не подавала и малейшей надежды. Мать иногда уговаривала её выбрать себе друга; Марья Гавриловна качала головой и задумывалась. Владимир уже не существовал: он умер в Москве, накануне вступления французов. Память его казалась священною для Маши; по крайней мере она берегла всё, что могло его напомнить: книги, им некогда прочитанные, его рисунки, ноты и стихи, им переписанные для неё. Соседы, узнав обо всём, дивились её постоянству и с любопытством ожидали героя, долженствовавшего наконец восторжествовать над печальной верностию этой девственной Артемизы. | There too suitors circled round the charming and wealthy young lady, but she gave not the slightest encouragement to any of them. Her mother sometimes urged her to select a partner; Marya Garilovna shook her head and grew pensive. Vladimir was no more: he died in Moscow, the day before the French entered it. His memory seemed sacred to Masha: at any rate, she treasured everything that could remind her of him: his drawings, the books he had once read, music scores and verses he had copied out for her. The neighbours, hearing of this, marvelled at her constancy and waited with curiosity for the hero bound at last to triumph over the sad fidelity of this virgin Artemisia. | |
| Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоёванные песни: и «Vive Henri-Quatre», тирольские вальсы и арии из «Жоконда». Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове Отечество! Как сладки были слёзы свидания! С каким единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю! А для него, какая была минута! | Meanwhile the war came to a glorious end. Our regiments were returning from abroad. Crowds ran out to meet them. Bands played the airs captured during the war: Vive Henri Quatre, Tyrolese waltzes, and arias from La Joconde. Officers who had gone to the war as mere boys came back as grown-up men, matured in the battle air, covered with military decorations. Soldiers gaily talked to one another, constantly mixing French and German words into their conversation. An unforgettable time! A time of enthusiasm and glory! How the Russian heart throbbed at the word 'Fatherland'! How sweet were the tears of reunion! How unanimously we combined the feelings of national pride and love for the Tsar! And what a moment it was for him! | |
| Женщины, русские женщины были тогда бесподобны. Обыкновенная холодность их исчезла. Восторг их был истинно упоителен, когда, встречая победителей, кричали они: ура! | Women, Russian women, were at that time inimitable. Their usual coldness disappeared. Their enthusiasm was truly ravishing, when meeting the victors they shouted hurrah! | |
| И в воздух чепчики бросали. | And threw up their bonnets into the air. | |
| Кто из тогдашних офицеров не сознается, что русской женщине обязан он был лучшей, драгоценнейшей наградой? ... | What officer of the period does not admit that he was indebted to a Russian woman for his best and most precious reward? | |
| В это блистательное время Марья Гавриловна жила с матерью в *** губернии и не видала, как обе столицы праздновали возвращение войск. Но в уездах и деревнях общий восторг, может быть, был ещё сильнее. Появление в сих местах офицера было для него настоящим торжеством, и любовнику во фраке плохо было в его соседстве. | In that brilliant time Marya Gavrilovna was living with her mother in the *** province and did not see how the two capitals celebrated the army's home-coming. But in country towns and villages the general enthusiasm was perhaps even greater. The appearance in these places of an officer was for him a genuine triumph, and a lover in a frock-coat had a hard time of it in his company. | |
| Мы уже сказывали, что, несмотря на её холодность, Марья Гаврилочна всё попрежнему окружена была искателями. Но все должны были отступить, когда явился в её замке раненый гусарский полковник Бурмин, с Георгием в петлице и с интересной бледностию, как говорили тамошние барышни. Ему было около двадцати шести лет. Он приехал в отпуск в свои поместья, находившиеся по соседству деревни Марьи Гавриловны. Марья Гавриловна очень его отличала. При нем обыкновенная задумчивость её оживлялась. Нельзя было сказать, чтоб она с ним кокетничала; но поэт, заметя её поведение, сказал бы: | We have already said that in spite of her coldness Marya Gavrilovna was, as before, surrounded by suitors. But all had to retreat when there appeared in her castle a wounded colonel of the hussars, Burmin, with St. George's Cross on his breast, and 'an interesting pallor,' as the local young ladies used to say. He was about twenty-six years old. He came on leave to his estates, which were situated next to the lands of Marya Gavrilovna. She showed him marked attention. In his presence her usual pensiveness gave way to animation. It could not be said that she flirted with him, but a poet observing her behaviour, would have said: | |
| Se amor non e, che dunche ... | Se amor non e, che dunque ... ? | |
| Бурмин был, в самом деле, очень милый молодой человек. Он имел именно тот ум, который нравится женщинам: ум приличия и наблюдения, безо всяких притязаний и беспечно насмешливый. Поведение его с Марьей Гавриловной было просто и свободно; но что б она ни сказала или ни сделала, душа и взоры его так за нею и следовали. Он казался нрава тихого и скромного, но молва уверяла, что некогда был он ужасным повесою, и зто не вредило ему во мнении Марьи Гавриловны, которая (как и все молодые дамы вообще) с удовольствием извиняла шалости, обнаруживающие смелость и пылкость характера. | Burmin was, indeed, a very dear young man. He had just the type of intellect which women like: decorous, observant, without any pretentions and gaily ironical. His manner with Marya Gavrilovna was simple and unconstrained, but whatever she said or did his spirit and glances followed closely. He seemed to be of a quiet and modest disposition, but rumour had it that he had once been a terrible scapegrace and this did not lower him in the estimation of Marya Gavrilovna, who (like all young women generally) with pleasure pardoned escapades revealing courage and ardour of character. | |
| Но более всего... (более его нежности, более приятного разговора, более интересной бледности, более перевязанной руки) молчание молодого гусара более всего подстрекало её любопытство и воображение. Она не могла не сознаваться в том, что она очень ему нравилась; вероятно и он, с своим умом и опыт ностью, мог уже заметить, что она отличала его: каким же образом до сих пор не видала она его у своих ног и ещё не слыхала его признания? Что удерживало его? робость, гордость или кокетство хитрого волокиты? Это было для неё загадкою. Подумав хорошенько, она решила, что робость была единственно тому причиною, и положила ободрить его большею внимательностию и, смотря по обстоятельствам, даже нежностию. Она приуготовляла развязку самую неожиданную и с нетерпением ожидала минуты романического объяснения. Тайна, какого роду ни была бы, всегда тягостна женскому сердцу. Её военные действия имели желаемый успех: по крайней мере, Бурмин впал в такую задумчивость, и чёрные глаза его с таким огнём останавливались на Марье Гавриловне, что решительная минута, казалось, уже близка. Соседы говорили о свадьбе, как о деле уже конченном, а добрая Прасковья Петровна радовалась, что дочь её наконец нашла себе достойного жениха. | But more than anything else ...(more than his tendemess, more
than pleasant conversation, more than the 'interesting pallor,' more than the bandaged
arm), the reticence of young hussar more than anything stirred her curiosity and
imagination. She could not help admitting that he liked her very much; probably he too,
with his intelligence and experience, noticed that she singled him out; how was it then
that she had not yet seen him at her feet and still had not heard his declaration? What
restrained him? Timidity, pride, or the coquetry of a cunning ladies' man? It was a
mystery to her. Having thought long and hard, she came to the conclusion that timidity was
the only cause and decided to encourage him by showing him more attention, and, depending
on the circumstances, even tenderness. She was preparing a most unexpected denouement, and
was impatiently waiting for the moment of romantic explanation. Mystery, of whatever kind,
is always irksome to a woman's heart. Her military manoeuvers had the desired effect: at least, Burmin grew so pensive, and his black eyes gazed with such fire at Marya Gavrilovna, that the decisive moment seemed to be near. The neighbours talked of the wedding as though all had been settled, and good Praskovya Petrovna rejoiced that daughter had at last found a suitor worthy of her. |
|
| Старушка сидела однажды одна в гостиной, раскладывая гран-пасьянс, как Бурмин вошёл в комнату и тотчас осведомился о Марье Гавриловне. «Она в саду, -- отвечала старушка; -- подите к ней, а я вас буду здесь ожидать». Бурмин пошёл, а старушка перекрестилась и подумала: авось дело сегодня же кончится! | The old lady was sitting one day alone in the drawing room, laying out cards for grande patience, when Burmin walked into the room and at once inquired about Marya Gavrilovna. 'She is in the garden,' the old lady answered; 'you go to her, and I'll wait for you here.' Burmin went out, and she crossed herself and thought: 'God grant it may all be decided today.' | |
| Бурмин нашёл Марью Гавриловну у пруда, подивою, с книгою в руках и в белом платье, настоящей героинею романа. После первых вопросов, Марья Гавриловна нарочно перестала поддерживать разговор, усиливая таким образом взаимное замешательство, от которого можно было избавиться разве только внезапным и решительным объяснением. Так и случилось: Бурмин, чувствуя затруднительность своего положения, объявил, что искал давно случая открыть ей своё сердце, и потребовал минуты внимания. Марья Гавриловна закрыла книгу и потупила глаза в знак согласия. | Burmin found Marya Gavrilovna by the pond under a willow, with a book in her hands and in a white dress, just like the heroine of a novel. After the first questions Marya Gavrilovna deliberately ceased to keep up the conversation, intensifying in such a manner their mutual confusion, which could only be ended by a sudden and decisive explanation. And this indeed was what happened. Burmin, feeling the awkwardness of his situation, declared that he had long been seeking an opportunity to open his heart to her, and asked for a minute's attention. Marya Gavrilovna closed the book and lowered her eyes as a sign of consent. | |
| « Я вас люблю, -- сказал Бурмин, -- я
вас люблю страстно ... (Марья Гавриловна
покраснела и наклонила голову ещё ниже). «Я
поступил неосторожно, предаваясь милой привычке,
привычке видеть и слышать вас ежедневно ... »
(Марья Гавриловна вспомнила первое письмо Saint-Preux.) «Теперь уже поздно
противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш
милый, несравненный образ отныне будет мучением
и отрадою жизни моей; но мне ещё остаётся
исполнить тяжёлую обязанность, открыть вам
ужасную тайну и положить между нами
непреодолимую преграду ... » - «Она всегда существовала, - прервала с живостию Марья Гавриловна, -- я никогда не могла быть вашею женою ... » « Знаю, -- отвечал он ей тихо, -- знаю, что некогда вы любили, но смерть и три года сетований ... Добрая, милая Марья Гавриловна! не старайтесь лишить меня последнего утешения: мысль, что вы бы согласились сделать моё счастие, если бы ...молчите, ради Бога, молчите. Вы терзаете меня. Да, я знаю, я чувствую, что вы были бы моею, но -- я несчастнейшее создание ... я женат! » |
'I love you,' said Burmin, 'I love you passionately. . . (Marya
Gavrilovna blushed and bent her head still lower.) 'I acted heedlessly, abandoning myself
to the delightful habit -the habit of seeing and hearing you every day.' (Marya Gavrilovna
recalled the first letter of St. Preux.) 'Now it is too late to struggle against fate; the
remembrance of you, your sweet, incomparable image will be torment and joy for the rest of
my life; but I must first carry out a painful duty, reveal a terrible secret, and put an
unsurmountable barrier between us... ' 'It has always existed,' Marya Gavrilovna interrupted him impetuously. 'I could never be your wife. . ..’ 'I know,' he answered gently, 'I know that you loved once, but death and three years of mourning... Dear, kind Marya Gavrilovna! do not try to deprive me of my last cornfort: the thought that you would consent to make me happy, if only ... don't speak, for God's sake, don't say anything. You torture me. Yes, I know, I feel that you would have been mine, but - I am the unhappiest creature ... I am married!' |
|
| Марья Гавриловна взглянула на него с удивлением. | Marya Gavrilovna looked at him in astonishment. | |
| «Я женат, -- продолжал Бурмин; -- я женат уже четвёртый год и не знаю, кто моя жена, и где она, и должен ли свидеться с нею когда-нибудь! » | 'I am married,' Burmin continued. 'I have been married for the last four years and I do not know who mv wife is, and where she is, and whether I shall ever see her! | |
| «Что вы говорите? -- воскликнула Марья Гавриловна; -- как это странно! Продолжайте; я расскажу после ... но продолжайте, сделайте милость .» | "What are you saying?' Marya Gavrilovna exclaimed, 'How very strange! Go on; I'll tell you afterwards... but go on, I beg you.' | |
| «В начале 1812 года, -- сказал Бурмин,
-- я спешил в Вильну, где находился наш полк.
Приехав однажды на станцию поздно вечером, я
велел было поскорее
закладывать лошадей, как вдруг поднялась ужасная
метель, и смотритель и
ямщики советовали мне переждать. Я их послушался,
но непонятное беспокойство овладело
мною; казалось, кто-то меня так и толкал. Между тем
метель не унималась; я не вытерпел, приказал
опять закладывать и поехал в самую бурю. Ямщику
вздумалось ехать рекою, что должно было
сократить нам путь тремя верстами. Берега были занесены; ямщик проехал мимо того
места, где выезжали на дорогу, и таким образом очутились мы в
незнакомой стороне. Буря не утихала; я увидел
огонёк и велел ехать туда. Мы приехали в деревню;
в деревянной церкви был огонь. Церковь была отворена, за оградой стояло
несколько саней; по паперти ходили люди. «Сюда!
сюда! » закричало несколько голосов. Я велел
ямщику подъехать. Помилуй, где ты
замешкался? -- сказал мне кто-то; --невеста в
обмороке; поп не знает что делать; мы готовы были
ехать назад. Выходи же скорее». Я молча
выпрыгнул из саней и вошёл в церковь, слабо освещённую двумя или тремя
свечами. Девушка сидела на лавочке в тёмном углу
церкви; другая тёрла ей виски. «Слава Богу, --
сказала эта, -- насилу вы
приехали. Чуть было вы барышню не уморили ».
Старый священник подошёл ко мне с вопросом:
«Прикажете начинать?» « Начинайте, начинайте, батюшка», отвечал я рассеянно. Девушку подняли. Она показалась мне не дурна ... Непонятная, непростительная ветреность ... я стал подле неё перед налоем; священник торопился; трое мужчин и горничная поддёрживали невесту и заняты были только ею. Нас обвенчали. «Поцелуйтесь», сказали нам. Жена моя обратила ко мне бледное своё лицо. Я хотел было её поцеловать ... Она вскрикнула: «Ай, не он! не он!» и упала без памяти. Свидетели устремили на меня испуганные глаза. Я повернулся, вышел из церкви безо всякого препятствия, бросился в кибитку и закричал: пошёл! » |
At the beginning of 1812,'said Burmin,'l was hurrying to Vilna
where our regiment was stationed. Arriving one day at a posting station late in the
evening, I had just ordered that horses should be harnessed at once; but suddenly a
snowstorm blew up, and the stationmaster and the coachmen advised me to wait. I obeyed,
but an unaccountable anxiety possessed me; it was as though someone were urging me on.
Meanwhile the snowstorm was not abating: I could endure no longer, gave word to harness
the horses and set out in the thick of it. The coachman decided to go along the river as
this would shorten our journey by nearly three miles. The river banks were snowed up, and
the coachman rnissed the place where one could get on to the road; we thus found ourselves
in an unfamiliar part of the country. The storm did not quieten: I saw a small light and
ordered [the coachman] to go in that direction. We came to a village, in the wooden church
there was a light. The church was open; several sledges stood outside the fence; people
were walking about in the porch. "Here, here!" several voices cried. I told the
coachman to go right up to the church. " For pity's sake, what delayed you?"
someone said to me. "The bride has fainted, the priest does not know what to do; we
were on the point of going home. Come, be quick! " Without a word I jumped out of the
sledge and went into the church dimly lit by two or three candles. A girl was sitting on a
bench in a dark corner of the church; another was rubbing her temples. "Thank heaven
you've come at last," said she. "You've nearly killed my young lady." The
old priest came up to me with the question: " Am I to begin?"- "Begin, begin, Father" I answered absentmindedly. They lifted the girl from the bench. She seemed to me rather pretty....Inexplicable, unforgivable folly ... I stood beside her before the lectern; the priest was in a hurry; the three men and maidservant supported the bride and gave her all their attention. We were married. "Kiss each other," they said to us. My wife turned her pale face to me. I was about to kiss her. .. She cried out: "It isn't he! it isn't he! "- and fell down senseless. The witnesses turned their frightened eyes to me. I turned round, walked out of the church unhindered, jumped into my covered sledge, and called to the coachman: "Go!" |
|
| «Боже мой! -- закричала Марья Гавриловна; -- и вы не знаете, что сделалось с бедною вашею женою? » | 'Good heavens!' cried Marya Gavrilovna, 'and you do not know what became of your poor wife?' | |
| « Не знаю, -- отвечал Бурмин, -- не знаю, как зовут деревню, где я венчался; не помню, с которой станции поехал. В то время я так мало полагал важности в преступной моёй проказе, что, отъехав от церкви, заснул и проснулся на другой день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со мною, умер в походе, так что я не имею и надежды отыскать ту, над которой подшутил я так жестоко, и которая теперь так жестоко отомщена ». | 'I do not know,' Burmin answered. 'I do not know the name of the village where I was married; I do not remember from what station I had set off. At that time I attached so little importance to my criminal prank that having left the church I went to sleep and did not wake till the following morning, when we had reached the third station. The servant who was with me at the time died during the campaign. I haven't any hope of tracing the girl on whom I played such a cruel joke and who is now so cruelly revenged.' | |
| «Боже мой, Боже мой! - сказала Марья Гавриловна, схватив его руку; - так это были вы! И вы не узнаёте меня? » | "My God, my God!' said Marya Gavrilovna, having seized his hand, 'so it was you! Don't you recognize me?' | |
| Бурмин побледнел ... и бросился к её ногам ... | Burmin turned pale ... and threw himself at her feet. |
Note: Comprehension questions are available.